Автор восстанавливает биографию крупнейшего поэта-суфия, основоположника малайской классической поэзии Хамзы Фансури (вторая половина XVI — первая половина XVII в.), воссоздаёт атмосферу средневекового общества, интересно рассказывает о городах и странах, где в «поисках истины» побывал поэт. Впервые публикуются переводы ряда поэтических и прозаических сочинений Хамзы Фансури.

Это книга о наиболее одарённом из поэтов и суфийских мыслителей малайского средневековья — Хамзе Фансури. Нельзя сказать, что он был обойдён вниманием как в своё, так и в наше время. Тогда его сочинения читали, переписывали, заучивали наизусть… сжигали — а не это ли высшее проявление внимания? Теперь их обычно изучают и тем не менее продолжают читать. Но то сочинения. О жизни же поэта не известно почти ничего.

Немногие, кто пытался извлечь из этого «почти ничего» хотя бы нечто, избирали, как нетрудно догадаться, один из двух путей: «широкий» — путь многочисленных гипотез и «узкий» — путь гипотез не столь многочисленных. Увы, ощущение, будто достоверней то из двух «нечто», которое добыто приверженцами «узкого» пути, порождено не столько самим полученным знанием, сколько психологией его восприятия. Причина этого ощущения главным образом в большей сдержанности и лаконизме стиля, всегда оставляющих благоприятное впечатление. Гипотезы меж тем остаются гипотезами, как правило, «за» и «против» каждой из них нетрудно уравновесить, а раз так — отрицания или осторожные умолчания оставляют не меньший простор для сомнений, чем самые решительные утверждения.

И всё же, думается, попытка рассказать о Хамзе — о человеке и поэте, о его понимании Бога и мира, любви и красоты, свободы и насилия, тирании и человеческого достоинства — не вовсе безнадёжна. Если помнить, что любой рассказ о нём — лишь одна из наиболее обоснованных на сегодняшний день гипотез, и не бояться, что со временем немало в этом рассказе придётся изменить, станет ясным как и на чём его строить.

Прежде всего, далеко не исчерпал себя старый добрый филологический метод «медленного чтения», позволяющий высветить двойной — как всегда в суфийской поэзии — смысл стихов поэта о самом себе, соотнести его с содержанием других, но перекликающихся с теми стихами строк в особом освещении, которое придаёт им новый контекст, проникнуть в значение мерцающих тут и там намёков и реминисценций.

Вот это-то мерцание и повело автора за пределы просто «медленного чтения», потребовало фона иного, чем один лишь контекст стихов. Постепенно выяснилась и собственная ценность фона — большей насыщенностью его достигался тот же эффект, что и непосредственным высветлением предмета, в данном случае не всегда возможным. Собственно говоря, таких фонов было два: «внешний» — тот, что при страсти Хамзы к перемене мест составляло историческое и культурное бытие мусульманского Востока XVI—XVII вв. от Мекки до Суматры и Явы, и «внутренний» — суфизм во многих притягивавших и отталкивавших поэта оттенках в том же ареале и в то же время. Поскольку же читатель мог и не знать всего необходимого об этих фонах, пришлось рассказывать о них особо. Так появились многочисленные отступления.

По мере того как суфийский фон прописывался, обнаружилась и ещё одна возможность воссоздания биографии Хамзы. Учение и жизненный путь в суфизме, как и едва ли не во всех религиозных и мистических системах, нераздельны, и залог их единства — воспроизведение суфием образа своего духовного наставника, а через него — наставника наставников, пророка Мухаммада. Зная это, можно было строить догадки о значении и связи иных, казавшихся разрозненными фактов, но прежде требовалось понять, что за характеры у тех, чьи образы Хамза воспроизводил. Начинавшееся как-сугубо научное, жизнеописание поэта стало все отчётливей клониться в сторону литературы, пусть только по методу, пусть документальной.

Поправить положение могло лишь появление в книге персонажа, для которого одинаково естественным было бы обращаться то к тому, то к другому из разнородных способов воссоздания жизни Хамзы. Он и появился, и был назван биографом. Биограф — вовсе не автор, но то, что принято называть «образом рассказчика», со всеми его пристрастиями, правами и обязанностями. И хоть нет у него столь любезных сердцу любого рассказчика запинок, всякого рода возгласов, украшений слога, зато в изобилии — ошибки, сомнения, колебания, радостные прозрения — всё, остающееся обычно за пределами научных трудов. Главное же — ему как рассказчику позволено свидетельствовать об увиденном самим, пусть не воочию, но «оком воображения». А это уж вовсе не подобает строгому учёному академической складки. С ним, рассказчиком-биографом, занятым пока что живой работой, а не сухим представлением её результатов, автору к тому же куда легче признаваться в гадательности то тех, то других своих соображений, да и укрыться при случае за его спиной — не последнее из удобств.

Итак, дать методами научной и литературной реконструкции очерк жизни, а значит, и поэзии и суфийской философии Хамзы — вот задача этой книги. Но есть у неё и некая сверхзадача. X. Л. Борхес, рассуждая о том, как широко распространена красота и в сколь неожиданных местах она нас подстерегает, заметил: «…я совершенно не знаком с малайской или венгерской литературой, но уверен, что, если бы время послало мне случай изучить их, я нашёл бы в них все питательные вещества, требующиеся духу». Если автору, хоть в малой степени и хоть в отношении одной из названных великим аргентинцем литератур, удастся подтвердить справедливость его слов, он будет считать эту сверхзадачу выполненной.

ОТ АВТОРА

Книги на ту же тему

1. Эстетика Бытия и эстетика Текста в культурах средневекового Востока, Брагинский В. И., ред., 1995